Несколько
лет назад я написал было текст с таким же названием. Потом понял, что
написал, поддавшись чувствам, слишком резко и осуждающе. Стер. Но мысли
на эту тему меня никогда не покидают. Потому что это моя ежедневная
жизнь. Вот, попытался вновь ее озвучить.
У
нас в поселке жила семья, муж с женой, обоим где-то под 40, и двое их
детей: девочка лет 17 и мальчик порядка 10. Семья была на виду, держала
небольшой продуктовый магазинчик. В церковь они не ходили. Одно время он
попивал, но одумался: говорят, жену любил, боялся потерять. Он ездил на
«девятке», а жена – на подержанной иномарке. Как-то сломалась у Татьяны
машина, и ее отогнали на ремонт в соседний с нами городок.
Через пару дней в обеденный перерыв он
заехал к ней на работу, и они вместе отправились ее забирать. Машину вел
муж. Пока стояли и ждали на красный свет светофора, что как раз рядом с
тамошней церковью, их машинку сзади слегка стукнули, и она, выкатившись
на перекресток, угодила под грузовик. Татьяна сидела рядом с водителем,
не пристегнувшись ремнем безопасности, и, по инерции вылетев через
лобовое стекло, сильно ударилась об асфальт и погибла. Правда, сразу
после аварии она еще дышала, и сердце билось вполне исправно. Говорили,
будто ее можно было спасти, «скорая» вовремя доставила ее в больницу. Но
то ли никого из хирургов не оказалось на месте, то ли главная наша
российская беда вмешалась и не позволила скальпелю попасть туда, куда
нужно, но женщина умерла прямо на операционном столе.
Татьяну многие знали и, я слышал,
любили. Потому и не удивился, когда увидел, как много людей пришло в
храм на отпевание. На ее мужа было страшно смотреть. Он даже ходил как
робот, не сгибая ног в коленях и шаркая, точно старик. В дни похорон мне
с ним удалось поговорить. Я сказал ему: если она тебе дорога, знай, что
любовь не умирает, – и просил молиться о жене и еще – держать себя в
руках, ни в коем случае не позволять себе снова начать пить. Теперь он
единственный в семье кормилец и для своих детей папа и мама в одном
лице.
– Докажи свою любовь к жене заботой о детях, – говорил я ему, – ей это будет в радость. Он клятвенно обещал исполнять всё, о чем я его просил. После похорон я его уже больше не видел. И еще я обратил внимание. Несмотря на
то, что проводить Татьяну в последний путь пришло очень много людей,
потом в поминальных записках я почти не встречал ее имени. Выходит,
пришел народ на поминки, поел, попил, а потом взял и вычеркнул человека
из памяти. На отпевании плакали, а во время сорокоуста я один ее и
поминал.
Месяца через три случайно узнаю: муж
Татьяны, распивая на берегу возле речки с друзьями, вдруг решил
покончить с собой. Мол, чувство вины замучило. Пошел и нырнул вниз
головой. Речку нашу в половодье воробей вброд переходит, так что
бедолага просто свернул себе шею. Слава Богу, позвонки сломались так,
что поддались лечению, но все равно с полгода он провалялся на
больничной койке и долго потом еще не работал.
Об этой беде мне рассказала его дочь;
она пришла помолиться о матери, смотрю: а пальтишко на ней совсем не по
сезону. Подошел к ней. Спрашиваю:
– А живете на что?
– Я работаю, батюшка.
Она устроилась в детский сад музыкальным работником. Зарплата, конечно, маленькая, но, благо, бабушка делится своей пенсией.
– А пальто или куртка зимняя – хоть что-нибудь теплое у тебя есть?
Девочка пожимает плечами:
– Мама хотела купить, не успела.
Сколько было у Татьяны друзей, а о детях
ее никто не вспомнил. Так горько стало. Представил, что передо мной не
какой-то человек мне чужой, а мой собственный ребенок, перебивающийся
впроголодь. Пошел, вывернул карманы, собрал все, что было, и отдал ей.
– Купи себе что-нибудь теплое. И вообще, приходите, не стесняйтесь. Уж чем-чем, а едой и одеждой мы вам всегда поможем.
Слезы.
На следующий день ее бабушка подходит ко мне в храме и громко так шепотом:
– Никогда, слышите, никогда больше так не делайте! Мы не нищие и в вашей помощи не нуждаемся!
Предложил прийти домой, пособоровать
неудавшегося самоубийцу. Отказался. Разговаривать со мной не хочет.
Теперь во всех его бедах виноват Господь Бог. Словно не он за рулем
сидел, а Христос его машиной рулил. Раз авария случилась возле церкви –
значит, Бог и виноват. А если бы Татьяна погибла возле пожарки, то
виноватым был бы министр МЧС. А то, что убить себя собирался, так это
все от «великой любви».
***
Любовь. В машине радио включишь – по
всем каналам или про курс доллара, или про любовь. И так весь день.
Домой приедешь – тебе по телевизору под эти же песни еще и танцуют.
Какую книжку, журнал ни возьми – самая частая тема «любовь». Все это,
конечно, красиво, но я вот что думаю: нет на земле любви, не земная это
птица. Слишком высоко она парит, и мало кто с ней пересекается. Годами
наблюдая в храме за людьми, я все чаще и чаще прихожу к этому выводу.
Ушел человек из жизни, родные плачут.
Думаешь: эти точно станут приходить на панихиды. Ведь если над мертвым
телом так убиваются, то о бессмертной душе непременно побеспокоятся. Но
боль утраты когда-то притупляется, и до храма доходят единицы.
Давно замечаю: дети если и зайдут
помянуть родителей, то, за редким исключением, всего-то раз-другой. На
каждом отпевании я прошу не забывать о любви, этом единственном чувстве,
что, полагая начало на земле, имеет продолжение в вечности. Точно не
слышат.
Мужья о женах и наоборот, за редким
исключением, почти не молятся. Если много лет прожили вместе, будут
страдать, тосковать, но в церковь почему-то не идут.
Помню одного пожилого мужчину, который
после смерти жены приходил на все литургии и панихиды все 40 дней. На
моей памяти это был единственный человек, который так молился о своей
любимой, – больше я таких случаев не знаю. Земные чувства обычно
заканчиваются краем могилы, а любовь продолжается в вечности. Сейчас они
оба упокоились у нас на кладбище под одним общим памятником. Бывая
рядом, всегда подхожу к их могиле. Разве можно пройти мимо тех, кто
любит?
А если супруги молодые и вместе пожили
всего ничего, то порой забывают еще до 40 дней. Смотришь: две-три недели
прошло, а уже с другой живет. Всеми силами стараясь забыть ту, о
которой обещал мне молиться всю жизнь.
Иоанн, апостол любви, говорит, что Бог
есть любовь. А если нет в тебе благодати, то и любви в тебе нет и быть
не может, как бы ты ни доказывал обратное. Любовь, как и Царство
Небесное, дается в награду и усилием достигается.
Почему же мы, тем не менее, все время
говорим о любви? Потому что уверены, будто имеем ее. Говорим, что любовь
– чувство святое и оправдываем этим чувством порой самые бессовестные
поступки. Почему он бросил жену, да еще и с детьми? Потому что «полюбил»
другую. «Полюбил» – тогда все свято.
Когда
я еще работал на железной дороге, то у одной работницы, женщины
одинокой, погиб единственный 12-летний сын. Наша смена тогда работала в
ночь. Кто-то позвонил и попросил ей сообщить. Весть о гибели мальчика
передавалась от одного участка к другому, пока не отыскала несчастную.
Почему-то я отчетливо запомнил ту ночную смену. Моя рация была включена,
и я слышал, как оператор просил найти мать и рассказать, что ее мальчик
утонул. Я слушал переговоры и все думал об этой женщине.
Вот, пока еще она пребывает в неведении.
А узнает обо всем минут через пять. И эти пять минут ее жизни бесценны,
потому что это последние минуты, когда она еще счастлива. Наверняка
даже сама не подозревая, что счастлива. Может, именно в этот момент она
недовольна зарплатой, или рабочим графиком, или плохими оценками сына.
Сейчас ей расскажут, и ее жизнь разделится надвое – на до и после этого
известия. И она поймет, что на самом деле еще минуту назад была
счастлива.
Я недавно передачу смотрел, посвященную
композитору Александре Пахмутовой. Девочкой 22 июня 1941 года она
участвовала в детской музыкальной олимпиаде, в одном из концертных залов
Сталинграда. Играла музыка, и дети были в восторге. Потом кто-то из
взрослых вышел на сцену и объявил, что началась война и что концерт
отменяется. Война – это на самом деле беда, но зачем было прерывать
концерт? Разве немцы уже подходили к городу? Пускай бы дети еще играли,
пару лишних часов детства им бы не помешали.
Помню, через полгода мы стояли с этой
женщиной и вместе ждали рабочую электричку. И вспоминаю, как она,
заливаясь, хохотала над каким-то пустым анекдотом. Тогда я еще про себя
отметил: «Она способна вот так смеяться через полгода после смерти
сына». Тогда для меня это было откровением.
Когда человек говорит тебе о любви, то,
скорее всего, ему от тебя что-то нужно. Может, он даже сам не понимает,
что именно. Может, ему просто хорошо с тобой. Мы эгоисты. В любом случае
человек будет думать о себе, о своем благополучии и удовлетворении, а
любовь все-таки подразумевает другое. Любить, в моем понимании, значит
быть способным ради любимого чем-то жертвовать, ну хотя бы тем же
комфортом. И вообще любовь жертвенна. Иногда в разговоре я указываю
собеседнику на распятие и спрашиваю:
– Крест на груди – это символ. Как вы думаете, символ чего?
Мне часто отвечают: крест – это символ смерти, – и никогда, что крест – символ любви.
***
Однажды звонит мне молодая женщина, по
голосу лет 30. У них дача где-то здесь, в наших местах. А звонит: мама у
нее умерла. Незадолго до смерти покойная хотела прийти к нам на службу –
болезнь не позволила. Умирая, просила дочь обязательно отпеть ее в
нашем храме.
– Ну, раз человек об этом просил – отпоем обязательно.
– Батюшка, а сколько стоит у вас отпеть?
Я сказал ей, какое мы просим пожертвование. В ответ молчание. Продолжаю:
– Если для вас это много, тогда сколько сможете.
– Нет, батюшка, мы люди обеспеченные и у
нас вопрос о деньгах не стоит. Просто то, что вы сейчас озвучили, это
унизительно мало. Поймите, моя мама стоит значительно дороже!
Она именно так и сказала: «стоит».
– Позвольте, я пожертвую ну хотя бы раз в
пять больше. Мне даже, знаете, не по себе. Я сама нотариус, и что же
получается: моя самая дешевая услуга стоит дороже, чем отпеть мою маму?!
Сколько помню, мы всегда старались
обходиться по минимуму. Ведь и потребностей у нас куда меньше, чем в
больших городах. Но мне в голову не приходило привязать размер
пожертвования за отпевание к стоимости человеческой души. А сколько она
«стоит», наша душа? Кто способен назвать ее реальную «цену»? Душа богача
дороже души бедняка? Смешно, а человека задело.
– Вы меня, пожалуйста, простите, я не
собирался обидеть ни вас, ни вашу маму. Конечно, вы имеете право сделать
пожертвование, а мы будем молиться.
Спустя двое суток я отпевал усопшую в
храме. И, как мог, старался сгладить возникшую между нами неловкость.
После отпевания дочь усопшей, та, что звонила мне накануне, подошла к
свечному ящику и спросила:
– Так сколько, вы говорите, я вам должна?
Ей ответили, она рассчиталась. Сказала спасибо и ушла. Прошло всего два дня, и вот уже на
пожертвовании никто не настаивает. Значит ли это, что за два дня мама в
глазах самых близких людей «подешевела» в пять раз? Тогда я подумал:
сколько же она будет «стоить» через 40 дней? А через год? Не сравняется
ли ее «цена» с самой маленькой свечкой, что ставят у нас на канон?
Но было же это желание в первые минуты
после маминой смерти сделать для нее, такой единственной и горячо
любимой, что-то выходящее за пределы рационального мышления. Это и есть
то самое, что отцы называют «намерением». «Господь, – говорит святитель
Иоанн Златоуст, – и намерения целует». Они на самом деле стоят того,
чтобы их поцеловали.
***
Но там, где жизнь заканчивается
могильным холмиком, прекрасные порывы неизменно упираются в здравый
смысл: а зачем? На самом деле, зачем переплачивать там, где от тебя и
так ничего не требуют? Для людей, у которых весь мир имеет стоимостное
выражение, это вопрос непраздный.
Но прежде чем поставить свечу на
подсвечник, даже самую маленькую, нужно войти в храм. Только войти потом
будет трудно. Память о намерении не исчезнет и останется тревожить
совесть.
Когда-то, много лет назад, мы только
начинали восстанавливаться, и нам нужны были деньги, очень нужны.
Случись бы это тогда, я бы, наверно, расстроился. Сейчас нет. Время
прошло, и я понял, что восстановленный храм не самоцель. Главное – это
сам процесс восстановления, причастность к нему. И еще я заметил, что
далеко не каждому позволяют в нем поучаствовать.
Бывает, примчится человек в церковь с
какой-то сиюминутной проблемой. Потом она решается, и он в порыве
благодарности хочет немедленно рассчитаться с Господом. Находит
настоятеля и предлагает, например, подарить звонницу или купить в храм
икону за совершенно непозволительные деньги. Раньше я такому предложению
только бы радовался, а сейчас прошу немного подождать, хотя бы пару
недель. За это время страсти в его душе поулягутся, и он начнет
рассуждать спокойно. Если желание не исчезнет, можно разговаривать
дальше, если исчезло – значит, это не тот человек.
Представляю: зайдет потом такой
«благодетель», посмотрит на иконы, написанные за выморочные деньги, и
скажет себе: «Ну кто тебя за язык тянул? А поп хитрец, подловил в минуту
слабости». И будет последнее хуже первого. Пускай храмовый иконостас
напишется на пару лет позже, чем бы хотелось, но именно теми, кому это
предназначено.
***
История с гибелью Татьяны случилась
много лет назад, и я не думал, что она получит такое неожиданное
продолжение. К нам в храм вместе с родителями все эти годы иногда
приходила очаровательная девчушка лет семи. Я вообще люблю детей, а этот
ребенок, в отличие от других, еще и умела задавать вопросы. Даже
повзрослев и отдалившись от храма, она продолжала просить меня о
встречах и на разговор, точно прилежная ученица, приходила с тетрадкой
для записей. Наверное, ей нравилось и то, что мы разговаривали с ней на
равных. Во всяком случае, спорить со мной она не стеснялась.
В последнюю нашу встречу она рассказала о своем друге. Он старше ее и уже учится в институте.
– Мой друг очень несчастен. Я пыталась
говорить с ним о Боге, а он взял и закрыл мне рот ладонью. Для него Бог –
существо жестокое и беспощадное. Недавно он рассказывал мне историю
своей семьи. Батюшка, я его слушала и плакала. И тоже начинаю верить в
то, что и вы, и родители меня обманываете! Бог нас не любит, иначе он бы
не сделал его сиротой, убив маму, кстати, прямо возле церкви, не сломал
бы в тот же год позвоночник его отцу и не заставил бы их с бабушкой и
сестрой фактически голодать.
Я знаю, вы мне не ответите, потому что
вам нечего ответить. Наверно, зря я это затеяла, и все-таки прежде чем
окончательно снять с себя крест, я решила прийти сюда в последний раз и
дать вам шанс.
Маленькая и решительная, словно изготовившийся к бою воробышек, она сидела, опершись на стол стиснутыми кулачками, и ждала.
– Я понимаю твоего друга: если он
перестанет обвинять Бога, ему придется винить отца. А отец – это
единственное, что у него осталось. А тебе, раз ты ставишь вопрос так
принципиально, я дам ответ. И беспощадно, в деталях рассказал, как
погибла Татьяна; как пытался, забыв о детях, покончить с собой его папа;
как, оставшись без средств к существованию, отказалась от нашей помощи
его, уже покойная, бабушка. Моя собеседница, сама не ожидая, попала в
одну самых болевых моих точек, потому что я никогда не забывал эту
семью. Она сидела напротив меня с широко открытыми от удивления глазами и
молчала. Потом, потрясенная, так же молча встала и вышла из храма.
Мой маленький друг, я знаю: решение
снять крест ты приняла еще задолго до нашей встречи. Хотя твои
многочисленные друзья не «заморачиваются» и продолжают его носить,
правда, я не припомню, чтобы когда-нибудь видел их в храме. Ты
неравнодушный ищущий человек, ты настоящий человек. И знаешь, я не
сомневаюсь: придет время, ты снова будешь его носить. Потому что ты
ищешь истину, а кто ищет, тот обязательно ее находит.
Поверь мне, это не я сказал.
Священник Александр Дьяченко